Цитаты моего любимого киногероя капитана Глеба Жеглова!
В Википедии есть статья
Глеб Жеглов
Это только ты умный, а я так — погулять вышел.
И откуда у тебя, Петюня, такой изумительный сахар?
А потом, Коля Тараскин не знает шесть правил Глеба Жеглова.
Спрос, он в нашем деле дорого стоит.
Значится так и запишем — Вы не жулик. Вы человека убили!
Не ругайся, Маня, ты мне молодого человека испортишь.
…а папашку твоего героического видеть приходилось. На фронте он, правда, не воевал… Но шнифер был знаменитый… громил сейфы будто косточки из компота.
Не учи учёного, гражданин Копчёный!
Я по пятницам не подаю.
…А в это время целый народ на тебя горбил, обувал тебя, одевал. Воевал за тебя. Пока ты со своей грыжей липовой в тылу гужевался.
Упрямство — первый признак тупости.
Открывай, открывай! У нищих слуг нет.
А ты, бестолковый, насмехался надо мной… Вот тебе пословица — не буди лихо, пока оно тихо…
Но дело своё он добре знает, поэтому получишь на всю катушку.
Ты мне толкуешь про одну вещицу, как она к тебе попала, откуда и когда. Вот про эту. А я тебе за это оформляю дело без Кондрат Филимоныча.
Если Кирпич — вор, он должен сидеть в тюрьме! И людей не беспокоит, каким способом я его туда упрячу!
Ты не сознание, ты совесть потерял.
Если есть на свете дьявол, то он не козлоногий рогач, а дракон о трёх головах, и головы эти — хитрость, жадность, предательство. И если одна прикусит человека, то две другие доедят его дотла.
У Васи Векшина две сестрички остались, а бандит где-то ходит по земле, жирует, сволочь…
Милосердие — поповское слово.
Товарищ, вы поняли, кто к вам пришел? Начальник отдела по борьбе с бандитизмом. С бандитизмом, понимаете?
Твой номер шестнадцатый — смотри за клиентом.
Ну-с, дорогие граждане уголовнички, приступим к делу!
…потому что все заключается в его умении вынуть номерок у фрайера ушастого…
И однажды уговорил…
Но сегодня, граждане, случилась у вас промашка ужасная.
Так что по десятке вам, граждане. По десятке на душу населения.
Невоспитанный ты человек, Ручников! Выражайся при даме поприличнее, а то я тебя огорчу… до невозможности!
Ты свободен, Ручечник… Пшёл вон отсюда!
Проводи его, Шарапов. До автобуса.
Правопорядок в стране определяется не наличием воров, а умением властей их обезвреживать!
А ты вот этот вот плакатик внимательно изучал.
Что за шум, а драки нет?!
Шарапов! Вот когда тебе за работу в МУРе столько же нацепят, сколько теперь — можешь считать, что жизнь прожил не зря.
…а также поведает, о чем говорили отец Варлаам с Гришкой-самозванцем на литовской границе…
Здесь МУР, а не институт благородных девиц!
Будет сидеть. Я сказал.
— Пасюк! Ваня, а ну держи меня!
— Как держать?!
— Нежно!
Кому повезёт, у того и петух снесёт, и такая птица, как ты, у меня тоже нестись будет!
Эх, сейчас бы супчику горяченького, да с потрошками!
Запомни, Шарапов. Наказания без вины не бывает. Ему надо было просто вовремя со своими женщинами разбираться и пистолеты не разбрасывать, где попало.
Ну и видок у тебя, Шарапов!
А ну-ка проверь… Она же Анна Федоренко… Она же Элла Кацнельбоген… Она же Людмила Огуренкова… Она же… Она же Изольда Меньшова. она же Валентина Панеят.
Ну и рожа у тебя, Володя! Ох и рожа!
Да у тебя на лбу десять классов нарисовано!
Они Васю Векшина раскололи, а Вася Векшин не зелёный пацан был. У него 9 раскрытых убийств и грабежей. Он Яшку Шустрого брал, а ты говоришь: «Глеб»…
Прав Панков, и я греха на душу не возьму. Нельзя тебе в банду соваться.
С тобой, свинья, не гавкает, а разговаривает капитан Жеглов! Слыхал, наверное?!
Дырку ты от бублика получишь, а не Шарапова!
Теперь Горбатый! Я сказал: Горбатый!
Кто там разговаривает блин
А.Н. Островский. «Свои люди — сочтемся». Монолог Липочки (в начале).
Какое приятное занятие эти танцы! Ведь уж как хорошо! Что может быть восхитительнее? Приедешь в Собранье али к кому на свадьбу, сидишь, натурально, — вся в цветах, разодета, как игрушка али картинка журнальная, – вдруг подлетает кавалер: «Удостойте счастия, сударыня!» Ну, видишь: если человек с понятием али армейской какой – возьмешь да и прищуришься, отвечаешь: «Извольте, с удовольствием!» Ах! оча-ро-ва-тель-но! Это просто уму непостижимо! Больше всего не люблю я танцевать с студентами да с приказными. То ли дело отличаться с военными! Ах, прелесть! восхищение! И усы, и эполеты, и мундир, а у иных даже шпоры с колокольчиками. Одно убийственно, что сабли нет! И для чего они ее отвязывают? Странно, ей-богу! Сами не понимают, как блеснуть очаровательнее! Ведь посмотрели бы на шпоры, как они звенят, особливо, если улан али полковник какой разрисовывает — чудо! Любоваться — мило-дорого! Ну, а прицепи-ко он еще саблю: просто ничего не увидишь любопытнее, одного грома лучше музыки наслушаешься. Уж какое же есть сравнение: военный или штатский? Военный — уж это сейчас видно: и ловкость, и все, а штатский что? Так какой-то неодушевленный! Удивляюсь, отчего это многие дамы, поджавши ножки, сидят? Формально нет никакой трудности выучиться! Вот уж я на что совестилась учителя, а в двадцать уроков все решительно поняла. Отчего это не учиться танцевать! Это одно только суеверие! Вот маменька, бывало, сердится, что учитель все за коленки хватает. Все это от необразования! Что за важность! Он танцмейстер, а не кто-нибудь другой. Воображаю я себе: вдруг за меня посватается военный, вдруг у нас парадный сговор: горят везде свечки, ходят официанты в белых перчатках; я, натурально, в тюлевом либо в газовом платье, тут вдруг заиграют вальс. А ну как я перед ним оконфужусь! Ах, срам какой! Куда тогда деваться-то? Что он подумает? Вот, скажет, дура необразованная! Да нет, как это можно! Однако я вот уж полтора года не танцевала! Попробую-ко теперь на досуге. (Дурно вальсируя.) Раз… два… три… раз… два… три…
Марьян Беленький. «Стриптиз-бар». Монолог «Стриптизерши».
Тишина в зале. Слышно меня хорошо? Видно хорошо? Все положили руки на колени, слушаем меня внимательно. Не шепчемся, не разговариваем. Следующий номер нашей программы — эротический танец! Исполнять его буду я. Кто там разговаривает, а? Кто будет мне мешать — выйдет в коридор. Итак, эротический танец (включается музыка, актриса начинает движения) , эротика- слово греческое Эрот — это греческий бог любви, его латинский вариант — Амур. Художники изображали в виде ангела с крылышкам , луком и стрелами (поворачивается спиной к залу, танцует, затем поворачивается лицом) кто разговаривал? Второй столик от входа! Вы разговаривали! Фамилия! Завтра без родителей не приходите! Еще раз услышу — выйдешь из зала. (Далее говорит в процессе танца) Дальность полета стрелы является функцией степени натяжения тетивы. Если мы отложим по оси абсцисс дальность полета. Никому не вертеться! Я спрошу, кто не будет знать — покинет зал и пойдет за родителями. При интенсивных движениях человек теряет около 250 калорий за 10 минут, которые надо восполнять путем приема пищи. Основной носитель энергии — это углеводы, как насыщенные, так и ненасыщенные. Все поняли? Шестой ряд, вы поняли? Балкон? У эротического танца — чисто эстетическая функция, не надо путать со стриптизом. Слово стриптиз состоит из двух английских слов. Streap — по -английски полоска, веревочка. Здесь дифтонг еа, который читается как долгое и. Стрииптииз. Повторили все — стрииптииз. Шестой столик, не слышу! История эротического танца уходит своими корнями в глубокое прошлое. Еще в эпоху Нового Царства в Египте (1580-1085 года до нашей эры) существовали профессиональные танцовщицы, о которых мы знаем из барельефов, найденных французским египтологом Жаном Франсуа Шампольоном (1790-1832), Тишина в зале, я сказала! Я потом спрошу, кто не будет знать, пошлю за родителями. Звукооператор, высоких подбавь. Слышно хорошо всем? Слышимые человеческим ухом частоты лежат в диапазоне от 20 до 20 тыс. герц. Тогда как усилители в хорошей аппаратуре рассчитаны на воспроизведение частот до 30 тысяч. (Поворачивается спиной, достает зеркало) Дело в том, что характеристика полосы частот, воспроизводимых усилителем. Шестой столик, я все вижу в зеркале. Я потом спрошу, вы ничего не будете знать. (Поворачивается лицом, достает блокнот, выходит на авансцену, спрашивает у первого ряда) Кто сейчас хихикал? Я запишу фамилии и передам администратору. (Звенит звонок) Спокойно! Звонок для меня, а не для вас. Всем оставаться на своих местах. А я пошла, у меня завтра с утра педсовет. Я вообще то в школе работаю, а тут ,в стриптиз баре, вечерами подрабатываю. При наших учительских зарплатах без подработки не выжить. Знаете, завуч должна быть специалистом по всем предметам А главное — это поддерживать в зале. в классе дисциплину и интерес к предмету.
Август Стриндберг. «Фрекен Жюли». Монолог Жюли (сцена разговора с Жаном).
Нам нужно бежать! Но сначала поговорим; то есть, я буду говорить, потому что до сих пор говорили только вы. Вы рассказали мне вашу жизнь, теперь я хочу рассказать вам свою, чтобы мы узнали друг друга вполне, прежде чем пускаться в совместное странствование. Видите ли: моя мать была не дворянского, а совсем простого происхождения. Она была воспитана в духе равенства, свободы женщины и прочего в этом роде; и имела решительное отвращение к браку. И когда мой отец посватался к ней, она сказала, что никогда не будет его женой, но. все-таки стала ею. Я родилась — против желания моей матери, насколько я могла понять. И вот моя мать принялась воспитывать меня, как дитя природы, и в придачу я должна была учиться всему, чему учатся мальчики, чтобы быть наглядным примером того, что женщина нисколько не хуже мужчины. Меня одевали по-мужски, учили ходить за лошадьми, но не пускали на скотный двор; я должна была чистить и даже запрягать лошадей, ездить на охоту, знакомиться с полевыми работами! И в нашем доме все женские работы поручались мужчинам, а мужские — женщинам, вследствие чего наше имение стало разоряться, а мы сделались посмешищем всего округа. Наконец, мой отец очнулся от очарования и возмутился, и всё кругом переменилось согласно его желанию. Моя мать захворала — какой болезнью, не знаю, — но у неё бывали частые судороги, она пряталась на чердаке и в саду и оставалась там целые ночи. Потом случился большой пожар, о котором вы, вероятно, слышали. Дом, скотный двор, конюшни сгорели, при обстоятельствах, которые заставляли думать о поджоге, так как несчастье случилось на следующий день после того, как истек срок страховки и деньги, посланные моим отцом для уплаты новой премии, благодаря небрежности слуги, оказались не доставленными к сроку.
Мы остались без крова и должны были ночевать в карете. Отец не знал, откуда добыть денег для постройки нового дома. Тогда мать дала ему совет попросить денег взаймы у одного друга её молодости, владельца соседнего кирпичного завода. Отец занял, но без всяких процентов, что очень удивило отца. И вот отстроили наш дом! Знаете, кто поджег дом? Моя мать! Знаете, кто был кирпичный фабрикант? Любовник моей матери! Знаете, чьи были деньги? Моей матери. У нее было собственное небольшое состояние, которого она не доверяла отцу, но отдала другу. Который и прикарманил ее деньги. Удержал! Всё это дошло до сведения моего отца; но он не мог начать процесса, не мог заплатить любовнику своей жены, доказать, что это — женины деньги. Это была месть моей матери за то, что он захватил власть в свои руки. В то время он хотел застрелиться! Прошел слух, что он покушался на свою жизнь, но неудачно! Он остался жив, а моя мать должна была искупить свои деяния. Это мне стоило пяти лет! Я симпатизировала моему отцу, но держала сторону моей матери, так как я тогда еще не знала их отношений. От неё то я научилась недоверию и ненависти к мужчинам, потому что, как вам известно, она ненавидела их — и я поклялась ей никогда не быть рабой мужчины.
Август Стриндберг. «Фрекен Жюли». Монолог Жюли (сцена разговора с Жаном, в финале).
Убейте меня тоже! Убейте меня! Если вы можете убить невинное животное, и у вас рука не дрогнет! О, я ненавижу вас, вы мне противны; между нами — кровь! Я проклинаю час, когда увидала вас, я проклинаю час моего рождения! Нет, я еще не хочу уходить; не могу — я должна видеть! Так вы думаете, что я не могу видеть крови! Думаете, что я так слаба — ах — я хотела бы видеть твою кровь и твой мозг на этой доске — я хотела бы утопить весь твой род в этом море. я думаю, что могла бы пить из твоего черепа, мыть мои ноги в твоей грудной клетке и целиком съесть твое сердце! — Ты думаешь, я слаба; ты думаешь, я люблю тебя; ты думаешь, что я захочу носить под сердцем твое отродье и кормить его моею кровью — родить твое дитя и принять твое имя! Ну, так слушай, как тебя там зовут? Я никогда не слыхала твоей фамилии; да я думаю, у тебя и нет её — чтоб я стала носить твое подлое холопье имя — ты, собака, носящая мой ошейник, ты раб, носящий на пуговицах мой герб, — мне-то делиться с моей кухаркой, соперничать с моей служанкой? Ты думаешь, что я трушу и хочу бежать! Нет, я останусь — и пускай разразится гроза! Мой отец вернется — и найдет свой стол взломанным, золото украденным! Тогда он позвонит в звонок два раза, чтобы пришла прислуга — потом он пошлет за полицией — и тогда я расскажу ему всё! Всё! О, это будет прекрасно, положить всему конец — лишь бы положить конец! — А потом с ним сделается удар и он умрет! — И тогда будет всему конец — и наступят мир. покой. вечный покой! — Над гробом отца разломают наш герб — угаснет графский род — а лакейское отродье вырастет в приюте. будет пожинать лавры во рву и кончит тюрьмой!
Стефан Цвейг. «Письмо незнакомки».
. Мой ребенок умер, наш ребенок, теперь мне некого любить на всем свете, кроме тебя. Но кто ты для меня, ты, никогда, никогда не узнающий меня, проходящий мимо меня, как мимо прозрачной воды, наступающий на меня, как на камень, ты, неизменно обрекающий меня на разлуку и вечное ожидание? Один раз мне казалось, что я удержала тебя, неуловимого, в ребенке. Но это был твой ребенок: он жестоко покинул меня и отправился в путешествие, он забыл меня и больше не вернется. Я опять одинока, одинока, как никогда, у меня ничего нет, ничего нет от тебя: ни ребенка, ни слова, ни строчки, никакого знака памяти, и если бы ты услышал мое имя, оно ничего не сказало бы тебе. Почему мне не желать смерти, когда я мертва для тебя, почему не уйти, раз ты ушел от меня? Нет, любимый, я не упрекаю тебя, я не хочу вселить свое горе в твой озаренный радостью дом. Не бойся, я не стану больше докучать тебе, прости мне, я должна была излить душу в час смерти своего ребенка. Только раз я должна была все высказать тебе, — потом я опять скроюсь во мраке и буду молчать, как всегда молчала перед тобой. Но ты не услышишь моего стона, пока я жива, — только когда я умру, получишь ты это завещание, завещание женщины, любившей тебя больше, чем все другие, и которой ты никогда не узнавал, всю жизнь ожидавшей тебя и не дождавшейся твоего зова. Быть может, быть может, ты позовешь меня тогда, и я в первый раз нарушу верность тебе: я не услышу тебя из могилы. Я не оставлю тебе ни портрета, ни знака памяти, как и ты мне ничего не оставил; никогда ты не узнаешь меня, никогда. Такова была моя судьба в жизни, пусть будет так и в моей смерти. Я не позову тебя в мой последний час, я ухожу, и ты не знаешь ни моего имени, ни моего лица. Я умираю легко, потому что ты не чувствуешь этого издалека. Если бы тебе было больно, что я умираю, я не могла бы умереть.
Я больше не могу писать. такая тяжесть в голове. все тело ломит, у меня жар. кажется, мне сейчас придется лечь. Может быть, скоро все кончится, может быть, хоть раз судьба сжалится надо мной, и я не увижу, как унесут мое дитя. Я больше не могу писать. Прощай, любимый, прощай, благодарю тебя. Все, что было, было хорошо, вопреки всему. я буду благодарна тебе до последнего вздоха. Мне хорошо — я сказала тебе все, ты теперь знаешь, нет, ты только догадываешься, как сильно я тебя любила, и в то же время моя любовь не ложится бременем на тебя. Тебе не будет недоставать меня — это меня утешает. Ничто не изменится в твоей прекрасной, светлой жизни. я не омрачу ее своей смертью. это утешает меня, любимый.
Но кто. кто будет посылать тебе белые розы ко дню твоего рождения? Ах, ваза опустеет, легкое дуновение моей жизни, раз в год овевавшее тебя, — развеется и оно! Любимый, послушай, я прошу тебя. это моя первая и последняя просьба к тебе. исполни ее ради меня: каждый год, в день твоего рождения — ведь это день, когда думают о себе, — покупай розы и ставь их в синюю вазу. Делай это, любимый, делай это так, как другие раз в году заказывают панихиду по дорогой им усопшей. Но я больше не верю в бога и не хочу панихид, я верю только в тебя, я люблю только тебя и жить хочу только в тебе. ах, только один раз в году, незаметно и неслышно, как я жила подле тебя. Прошу тебя, исполни это, любимый. это моя первая просьба к тебе и последняя. благодарю тебя. люблю тебя, люблю мой хороший. прощай.
Стефан Цвейг. «Кристина». Монолог Кристины (в финале).
Да, конечно, — во всем, что случилось, — вина не твоя. Но чья же? Почему это всегда случается с нами, ведь мы никому не сделали ничего плохого. Стоит только ступить шаг, как на тебя накидываются. Никогда я много не требовала от жизни, один раз поехала в отпуск, хотела отдохнуть неделю-другую как люди, весело и легко, и вот беда с матерью. И один раз. Но то, что произошло. тебе этого не понять, нет, Фердинанд, тебе не понять, для этого надо родиться женщиной. Ты не представляешь, что думает об этом женщина. ведь всякая девушка, деже девочка, еще ничего не понимая, мечтает, что когда-нибудь это произойдет: она останется наедине с мужчиной которого любит. Все об этом думают. и ни одна не знает, не может вообразить, как это будет, сколько бы ни рассказывали ей подруги. Но каждая девушка, каждая женщина представляет себе это как праздник. как что-то, не могу точно сказать. ну что-то, для чего, собственно, и существуешь, что придает смысл жизни. Годы, годы мечтаешь об этом, рисуешь себе, нет, не рисуешь, тут ничего не придумаешь, немыслимо, можно только мечтать как о чем-то прекрасном, грезить — знаешь, так смутно, неясно. и вот. и вот теперь. ужас, мерзость. Нет, когда все рушится, это невообразимо, невозможно. ведь если все осквернили, замарали, этого уже ничем больше не поправить, никогда.
Подумать только, что это зависит исключительно от денег, от гнусных, презренных денег. Два-три банкнота — и можно было бы уехать за город на машине. Куда-нибудь, где за тобой никто не следит, где мы одни, свободны. Ах, как это было бы чудесно, полное приволье, блаженство. Да и ты бы чувствовал себя иначе, ничего бы тебя не смущало, не тяготило. Но мы как бездомные собаки — вынуждены забираться в чужой сарай, откуда нас выгоняют плеткой. Господи, если б я знала, что все получится так ужасно. Нет, нет, ты не виноват, просто я не могу избавиться от ужаса, он еще сидит во мне. Теперь ты понимаешь, почему у меня так мерзко на душе. Дай мне немного времени, это пройдет.
Б. Швайгер. «Маленькая камерная пьеса». Монолог Женщины (в финале).
Что-то у Вас на душе. У той, которая так плачет, что-то есть на душе. Знаете, что я думаю? Вам нужно выплакаться. Я часто хожу в кино . а почему? Чтобы поплакать. Я — человек, у которого больше нет слез. Только в кино. Мне часто бывает так плохо, так все сдавливает от груди до затылка. Но я не могу сказать, что это. И плакать не могу. Скорее меня разорвет, чем я заплачу.
Поэтому я и иду в кино. На этих старых фильмах. Тут я могу поплакать. С этим. Или с этой. Как ее теперь зовут? Ну да ладно, это все равно. Для меня важно, чтобы меня это трогало, тогда что-то выходит наружу. Плакать полезно, это чувствуешь сам. Вы это тоже потом почувствуете. Когда все уже будет позади. Ведь у нас всех есть что-то на сердце. Но кто станет об этом говорить? Никто. Каждый прячет свою боль. Ну кто сегодня заплачет по-настоящему, так, как Вы, например? Вы плачьте, плачьте! Не стесняйтесь меня! Здесь же никого нет! Никто нас не видит. Вот и выплачьте однажды все до конца!
Я только заметила, что Вы очень печальны. Совсем, как тогда, когда Вы вошли сюда. Что Вам нужно совсем чуть-чуть помочь, вот что я заметила. Ведь не всегда до тебя доходит, что в тебе сидит печаль! В жизни иногда столько сваливается! Одна оплеуха, потом другая, третья . и вот одна оказывается больнее других. А нам как порядочным людям приходится держаться за избитые поговорки. Все проходит. Значит, все должно пройти. Время лечит раны. Значит, мы имеем право показывать только рубцы. После дождя светит солнышко. Значит, снимаем мокрую одежду и быстро надеваем сухую. Я Вам скажу, что есть такие люди, которые уже приходят в этот мир, прикрываясь зонтиком. Они ничего не чувствуют. Им хорошо. С другой стороны, им не достается ни капельки солнца. Тот, у кого толстая шкура, ничего не чувствует, когда его бьют. Но и когда его гладят, тоже ничего не чувствует.
И не красьте лицо! Выйдите однажды на улицу к людям со своим истинным лицом! Что Вам от того, что Вы сделаете себе красные щеки и блестящие глаза, если внутри у Вас все черно. На свете слишком мало черных лиц! Если бы каждый вышел на улицу со своим подлинным лицом, наш мир выглядел бы совсем иначе! Как я ненавижу этих баб, которые носятся тут от клозета к зеркалу, и раскрашивают себе физиономию, и укладывают волосы, и прячут свою кожу под слоем пудры, а я должна на все это смотреть, изо дня в день, из года в год! И так — целую вечность.
Б. Швайгер. «Фюрер, прикажи!». Монолог Ее.
В лагере я расцвела.
Строем под знамя, это было так торжественно.
Мне это очень нравилось.
Мы пели тогда прекрасные песни.
Дикие гуси, шелестя в ночи крыльями, тянутся к северу с дикими криками.
Сердце мое. Смирно.Смирно. Враг. Или как-то там.
А на рассвете:
Утреннее солнце улыбается моей стране.
Когда поют все, это пробирает тебя насквозь.
И я почувствовала: я делаю все это ради фюрера.
Уже в первую ночь была воздушная тревога, такая жуткая,
что я подумала: сейчас с нами будет покончено.
Темень, хоть глаз выколи. Ведь должно было быть полное затемнение.
Мы жили в каком-то замке.
Множество комнат, много переходов.
И вой. Сирены.
Я сказала себе: уж фюрер войну выиграет.
Венки тосковали по дому. Многие не хотели там быть.
А мне нравилось. Ведь я пришла по своей воле.
Берлинки занудствовали, всегда что-то было не по ним.
Немецкие мужчины. Немецкие женщины.
В этом есть что-то прочное. И одновременно что-то простое.
Это придает тебе некоторую гордость. И чувство собственного достоинства.
Вдруг ты уже что-то значишь. И ты радуешься своей к этому принадлежности.
И ты значишь столько же, сколько мужчина. Потому что, если ты даришь
миру много детей, то получаешь за заслуги крест.
Полный текст находится во вложении).
Ауле Э. Юхович. «Воробьи улетели». Монолог Евы (сцена разговора с Виктором).
Погоди. Ты все к шутке сводишь. Я тебя конечно понимаю, но в тоже время… Помнишь, ты однажды говорил о том, что было у тебя самое страшное в жизни. Ты рассказал о смерти своей матери, а я рассказала эту историю с лодкой… Но на самом деле это не самое страшное, что со мной случалось. По крайней мере это не тот случай, который я до сих пор с ужасом вспоминаю. есть одна жуткая история о которой я еще никому не рассказывала… Но которая все время сидит у меня в голове… Понимаешь, я должна тебе ее рассказать не для того, чтобы ты мне помог и не потому, что мне от этого станет легче — нет… Просто я хочу чтобы еще кто-то знал. И еще я хочу, чтобы это был ты.
У меня была подруга — одноклассница. Мы учились с ней вместе. С ней я могола говорить обо всем, у меня не было от нее никаких секретов и у нее не было от меня. Она была моя самая лучшая подруга. После школы я поехала в Москву учиться а она осталась там, в Новоюсиньске. У нее мать была портниха. Она отлично шила. Помню, она Лиде шила всегда такие модные платья, что все завидовали ей… Лида тоже пошла в промышленный, на портниху учиться. После того как я в Москву приехала я не видела ее несколько лет. Года три назад я была у родителей и случайно встретила ее на нашей улице, возле магазина. Разговорились, но так, как у обеих времени было мало, договорились на днях встретиться. Я сказала что через два дня еду в Москву, а оттуда прямо в Канаду. Знаешь… она была тогда какая-то худая, она так изменилась. Глаза были серые… Грустные… На следующий день мы встретились с ней в кафе. Она мне не очень охотно говорила о себе… Только то, что еще не замужем, детей нет, но есть молодой человек, который ее любит. Ну в основном она спрашивала меня. Я ей рассказывала о себе, о Москве, о Канаде. Но я все время чувствовала что, что–то в ней не так. Не то чтобы она стала какой-то другой, скорее мне показалось что у нее тяжесть на сердце, что она чем-то озабочена. Ну я особо не стала в это вникать. Мы расплатились, собрались уходить и перед уходом она попросила меня передать письмо ее брату, который в Москве живет. На конверте был телефон. Я должна была с ним встретиться и передать ему конверт. Я даже не спросила что там, в письме. Только помню удивилась, что она это письмо по почте не послала… Я действительно забыла об этом письме. Сразу, как в Москву приехала началась суматоха с этими архитекторами. Потом еще что-то. А когда вспомнила о письме, я нигде не смогла его найти. Просто забыла куда я его сунула. Как будто память отшибло. Все перерыла, нигде не нашла. Помнишь… Пару лет назад в газете писали о девушке, которая бесследно исчезла… Та девушка была из Навоюсиньска… Еще по телевизору показывали… В этой передаче… Ты еще рассказывал что видел ее и что там мол про мою землячку… Спрашивал не знаю ли я ее… Это была она. Лида.
Я после этой передачи была сама не своя, меня трясло несколько дней. И представляешь я нигде, нигде не могла найти это письмо. Я даже поехала к родителям. Там все перерыла. Понимаешь я видела ее мать, а она меня увидев, заплакала… Говорила, что Лида после нашей встречи часто говорила обо мне, вспоминала а потом, через неделю, пропала. Как-то в воскресение утром вышла из дому и больше не вернулась… Ни весточки, ничего… Искали труп… Родственники повсюду искали — не нашли… Думали она у брата в Москве… А он ее вообще полгода не видел… Может быть в этом письме она написала нечто важное…Это ведь было ее последнее письмо… И я его потеряла… Даже не помню где оно может быть. Может это было просто обыкновенное письмо в стиле, как живешь, чем занимаешься… Я ведь еще тогда подумала что странно, что она письмо пишет, почему не позвонит. Значит это было не обычное письмо. или там в конверте еще что-то было.
Для чего я это тебе рассказываю? Просто мне, как ты говоришь, страшно. Страшно от того, что я ничего не могу изменить. Что я не могу ничего изменить или исправить. Понимаешь?
Ирина Карпова. «Билет в один конец». Монолог Ксюши (сцена разговора с Вадимом).
Я певицей всегда мечтала стать. С детства. Мы познакомились с ним на концерте. Вернее — после. Я прорвалась через все ментовские кордоны, охрану, я стала рядом со сценой и слышала его горячее дыхание. Потом он посмотрел на меня. Потом…Он обещал сделать из меня «звезду». То, что у меня не было голоса — его абсолютно не смущало. Он говорил, что сейчас это модно, и я не буду выделяться среди остальных. Он пригласил меня в студию…Их было шестеро. Они все хорошо и дорого пахли. Напитки тоже были импортные, дорогие… они даже не включили аппаратуру. Так, видимо, звездный путь начинается обычно. Я не знала. Теперь он в Англии живет, пластинки записывает в лучших студиях. Хочу увидеть его страстно, напомнить о себе. Мне давно еще учительница по музыке сказала, что я все равно буду петь. Она хорошая была, я ей верила. У меня тоже подбородок дергаться стал после… этого… А учительница утонула в реке. Та история… Мунина, помнишь? Почему-то самым лучшим людям не везет. Но я…я вряд ли, поэтому мне должно повезти. Ты веришь, что я стану певицей?
Ирина Карпова. «Билет в один конец». Монолог Трепетовой (сцена разговора с Ксюшей).
Отвратительная мать?! Слабая женщина?! Наконец-то! Я так хотела стать слабой, мне так надоело быть сильной, быть матерью. Я просто хочу быть обыкновенной женщиной, слабой, глупой. Могу я хоть раз в жизни себе это позволить? Могу я быть сначала женщиной, и думать только о себе, а уж потом быть матерью и думать о сыне?
Ты вовремя, мне нужно сказать. Послушай, я всю жизнь ждала кого-то. Кого? Надеялась на что-то. На что? Да, я обыкновенная баба, которая как и все другие бабы лелеют одну единственную мечту — любить и быть любимой. Без этого жизнь лишена смысла. Банально? Мне плевать, это случилось со мной и я — счастлива! И никто, даже мой сын не помешает мне быть счастливой. Я знаю, это — искушение. Знаю. Но второй раз я не смогу, не выдержу. Второй раз я не хочу быть сильной. Я буду слабой и счастливой. А он — мой бедный мальчик — он сильный, он справится, я ему буду только мешать, как всегда мешала. Костя поможет ему. Они — оба мужчины, а я — всего лишь женщина! Женщина! Женщина, которая всегда ждала Его, единственного, Любви. И эта любовь стоит того, чтобы ждать.
Ингмар Вилквист. «Ночь Гельвера». Монолог ЕЕ.
Я. я. у нас с тем мужчиной. С моим мужем. был ребенок. девочка. такая малюсенькая. Мы очень любили друг друга. У нас родилась девочка. Такая обезьянка. Когда она родилась, оказалось. оказалось, что она очень-очень больна.. и я. Я ее не любила. То есть хотела. но не могла. это все сначала было так красиво. наш дом и все остальное. Сразу все так изменилось, после того, как я ее родила. Он уже не улыбался, а только сидел на пороге у двери, смотрел в сад и курил сигареты одну за другой. А я держала ее весь день на руках, прижимала, целовала, хотела ее как-нибудь успокоить, а она все время кричала, день и ночь, день и ночь, так ужасно кричала. целый месяц так ужасно кричала. А я просила мужа: “Поговори с нею, возьми на руки, улыбнись нашему ребеночку”. А он вставал, даже не смотрел в ее сторону и уходил из дома. Однажды, когда муж спал в кресле после работы, а она вдруг, совсем неожиданно перестала кричать, я прикрыла ей ротик салфеткой. и положила ее очень осторожно мужу на колени. Он вскочил на ноги. и она упала. “Что ты делаешь?” — закричала я. А он выбежал из дома и кричал: “Это не мой ребенок!” Всю ночь прождала его. А утром понесла ее в одно место. в такое учреждение. в больницу. Но немного иную. Еще пяти утра не было, когда отнесла, положила у ворот и убежала. Убежала. А когда вернулась домой, муж меня уже ждал. С цветами и таким маленьким деревянным клоуном, ну, знаешь, такой, его потянешь за шнурок, и он дёргает руками и ногами. Он сказал мне, что просит прощения, извиняется, что обдумал все и понял, что ребенок есть ребенок и что каждый имеет право жить. улыбался и плакал, обнимал меня. Сказал, что всю ночь просидел у пастора, а тот ему все объяснил, что это был очень важный разговор в его жизни и в нашей жизни. Говорил, что много есть таких родителей, у которых. Ну, такие другие дети и. и. что еще больше таких любят. Он сказал. сказал. что теперь мы будем очень любить нашу обезьянку. Обнимал меня, целовал и так плакал. А потом прижимал меня так сильно и долго и наконец сказал: “А теперь идем к нашей любимой обезьянке. ” и тянул меня в комнатку малышки. А я стояла, как вкопанная, мне хотелось умереть, понимаешь, умереть. Я вырвалась из его крепких объятий и побежала к учреждению. Даже дороги не помню. только такие большие железные ворота. закрытые ворота. А там уже не было нашей доченьки. нашей любимой обезьянки. Я стояла перед воротами. пока толпа рабочих, которые возвращались с ночной смены, не поглотила меня. а я знала, что это конец, конец всему. Со мною никто не пожелал разговаривать в том учреждении. Так удивленно на меня посмотрели и прогнали прочь. А я знала, чувствовала, что моя девочка там. Я кричала, била этих ужасных врачей, сестер с такими злыми глазами и. они вызвали полицию. Завели меня в кабинет директора этого учреждения и там. там я вынуждена была подписать такие бумаги, что я. что я никогда не буду ее искать. Когда я рассказала мужу, что произошло. он не пустил меня в дом. Он ударил меня наотмашь и закричал, что я умерла для него, умерла навсегда. Как я ее потом искала! Везде искала! Все эти годы. Я знала, что найду, а тогда мы пойдем вместе к нему, к этому мужчине, мужу моему и. и он. нас так крепко обнимет. так крепко обнимет.
Бог свидетель, что я хотела. все бы отдала, чтоб хоть один раз посмотреть на этот страшненький родной ротик. Потом. когда я почти везде побывала. В конце концов в одном таком большом, старом учреждении на самом краю света. такой седой врач сказал мне, что уже поздно, и чтоб я перестала ее искать. Потому что ее нет. нет на этом свете. Сказал, что такие, как она не нужны, что таких никто не желает и только один Бог добрый и призывает их к себе чаще, чем других, тех, обычных. И тогда я умерла по-настоящему.
Дорота Масловская. «Двое бедных румын, говорящих по-польски». Монолог Женщины за рулем.
Нееее, нормалëк, не боись, едем как нада. Бог дал, Бог взял, нет проблем. Или я вас научу, вот тут ссыпление, тут коробка пердач и вперед. Или нет, сама буду вести. Это мшина, это тачка, это ссё в кредит. Нормалёк, ссё под котролем. я вам скажу. Я вам скажу, скажу вам. Вы такие щисливые, молодыые, эта мшина стоила куччу бабок, за такую куччу бабок ничё плохого быть не можжит. Блин, Венгрия, Румыния, Турция, да, я зна, обалденно крсивая ссрана. Ссе говорят Румыния, срач, эта, диктатура или ччё, люди камни едят, а ведь чудесная ссрана с вноградом и фруктами, и тризмом, я туда ездим с мужем на лыжи. Класс. Хрошо вам там, ктайся себе на лыжах, ни вещей, ни бгажа, ни кредитов, ни денег, ктайся в свое удовольссие, свобонны от этого вечного пожрать, посрать и так без кнца, вы пнятия не имеете, какое это ссë дерьмо.
Ччё? Ты мне, дрогуша, не указвай, ччё мне делать, взяла я вас исклющисельно птомушшо думала, у вас есть права. Вашши претенсииии неумесссы. Япроссая шенщина, мда, факт, я и сма чуссвую, што малость набрлась, и признаю, да, набрлась как ссиння, но тут ить нет никакого смысла выхдить, тут дикая польская природа, болота. Оот пояится другой пиззаж, типа, бензоклонка, какие-то люди, тода выдете, а тут мне совесть не пзвляет вас высаить. (Вынимает из-под ног бутылку, пьет и хочет пустить по кругу.) Межжу перой и торой перерывчик небошой. (В телефон.) Регина и Шоймес, мои друззя. Не, я не спятила. Они ошнь симпатишные, открытые такие, классные млодые люди, не, нет, я не пяная, с ччё ты взял? Жжешь меня уже третий час? Не, нет, я не пяная. А кто это там сзади разгваривает сзади тебя? Никто? Это она? Ну, зачем же прятацца, просто деушка зашла поиграть на компютире, а ты часами разгвариваешь по тсилифону, вот ей и скушшо, сиит там груссная и голая, ей холонно, скушшо и холонно, иди к ней, обогрей. Неее, нет, я не пяная, ни грамма, ну раззи ччуть-ччуть, ну, оощем да. Не знаю я, где я, нет тут никаких этих, этихеток, чессо гворя. Зато есть поле, можно скаать даже лес, ссучя и черника, можт, это Норвегия? Я скоро буду, вы там по-быссренькому, и мне ччë-нибудь поессь ссарите. Типа обед. Пусь подгорит, и персолите его как следует. Чтоб подгорело. И было персолено. Ну, так, как я люблю. И если не разобюсь, то кода вернусь, буду, наерно, оччень голонная. Покедова. Адю.
(Всем.) Куа лапы суешь? Я звиняюсь за мужа. Он оччнь перживает, что я расхерачу ему эту машину. Ппрекрасно его поимаю. Любовница уже на месте, должн был быть романтиццкий вечер, она уроки сразу поссе школы ссделала, памперс быссренько сменила и сразу пришла, пнимаете, о чем речь, это настояссая любов, она у него в мобиле Михал назвается. А он ходит как бешеный от окна к окну с мягким концом, гворит ей: посиди пока тут, любимая, ногти себе постриги, ссори, и стоит у этого окна, обсераясь от страха, что ща приедет его «вектра», сппрва одно колесо, птом второе, а капот я принесу в пакете. Ха-ха-ха.
Дорота Масловская. «Двое бедных румын, говорящих по-польски». Монолог Джины (сцена разговора с Пархой).
Что я делаю? Где работаю? То да се. Я — художественная натура. Мать меня устроила. Но я приходила туда с бодуна, циферки у меня в глазах троились, труба, какие-то столбики, рядки, колонки, вокруг сидели какие-то тетки в говенных блузках, вязали крючком и под меня подкапывались. Я на сто процентов уверена, что после работы они оставались и делали себе флюорографию на ксероксе, а потом рассматривали свои сиськи.
Еще я работала летом в киоске. Жарила колбаски, картошку, представь себе, один квадратный метр, я и сто пятьдесят литров кипящего прогорклого подсолнечного масла, как сыр в масле, можно сказать, ха-ха, каталась. Но всегда умудрялась как-то схимичить, на каких-нибудь десять злотых, ДЕСЯТЬ ЗЛОТЫХ, и вечером отправлялась в бар, вся из себя гордая, выпить пива, и сидела там с красной, как вяленое мясо, мордой, а масло капало у меня с волос на стол, а моя мать говорила: ну, наконец, наконец-то, наконец хоть что-то, наконец. Вот так я и живу, выйду из дому и хожу, понимаешь, да, хожу куда ни попадя, тусуюсь, в основном трахаюсь с разными козлами типа тебя, хотя мне совсем не хочется, просто иду с ними, потому что хочу просто спокойно поспать, чтоб никто не драл глотку прямо над ухом, когда я проснусь с бодуна, а мы, знаешь, живем в однокомнатной квартире, семнадцать метров, когда тебе прямо в ухо кто-нибудь саданет чайником или кастрюлей по плите, с бодуна это не шутки, ты умираешь, а ребенок тебе в кровать припрет игрушечное пианино и давай наяривать «в траве сидел кузнечик», «сорока-белобока кашку варила», а они думают, я с ними пошла, потому что мечтаю трахнуться в семнадцати позах, типа секс моей жизни, и хоть ты тресни, даже если у них висит и трепещет на ветру, им надо хоть раз вставить и вынуть, иначе нет, нет, нет, не считается. А утром одно и то же: о господи, где твоя одежда, ты, наверно, очень спешишь, я ведь тоже опаздываю, ты что, все еще пьешь чай? Ладно. Если хочешь, я дам тебе с собой термос!
А я уже в трамвае, уже еду, тук-тук, тук-тук. Карабкаюсь по лестнице, открываю дверь. Ты где была?! Посмотри! Ты что творишь? Это твой ребенок! Мама-мама! А у Коперника кто отец? Ты лучше скажи мне, кто его отец, его, ну. Бог, а кто же еще? Он целый день играл в супермена! А потом обоссался. Извини, но я включаю пылесос. Мама, сорока-белобока кашку варила. Сорока-белобока кашку варила. Этому дала, этому дала, а этому ничего не дала!! И фррр… улетела. Мама! Мама!
Януш Гловацкий. «Четвертая сестра». Монолог Тани (Картина 3).
Мама! Не знаю, ты ли мне тогда помогла, хотя я тебя на коленях молила. Но если это ты, то я век буду тебе благодарна, хотя вообще-то говоря это было всего-навсего коротенькое объявление. Но оно сработало. Так вот, с самого начала. Ты знаешь, все началось с того, что папаша прочел в газете «Правда» сколько заколачивает Барышников, и заставил меня после школы брать уроки танца. Мамуля, ты же знаешь, что у меня обе ноги — левые, и я ненавижу их. Ну нет у меня таланта к классическому балету. Но выхода не было, папаша взбеленился, а ты знаешь, каким он упертым бывает, когда ему что-то втемяшится в башку. Но с Божьей помощью он опять запил, и не заплатил за уроки, и они меня выгнали. Папаша раньше меня узнал об этом, он был вне себя и к тому же боялся, что я покончу с собой. Хахаха! А я от радости плакала! Так что я решилась пойти в гостиницу «Россия» отметить это дело. Но когда официант увидел, что я заказала только чай, он публично обматерил меня и буквально вытолкал вон. А теперь вот о чем моя просьба. Я хочу отомстить. Я хочу вернуться туда. Но легально. В шикарном прикиде, на высоких каблуках. Ты понимаешь, мамуля. И тогда я потребую, чтобы именно он меня обслуживал. И он встанет передо мной, заткнет свой поганый рот и низко-низко поклонится мне, а я заставлю его принести ведро и швабру и вымыть пол, и он со своим брюхом будет ползать передо мной по полу. Мать, ты уж оттуда проследи за тем, чтобы все было именно так. Его зовут Лев Львович, и узнать его легко. Он жирный, гунявый, волосы лоснятся, и он носит такие поганые усики. Я здесь тебе все его приметы описала. А, блин! Опять я забыла о визах. Я хотела попросить тебя о визах, потому что они отказываются выдавать их нам. А дядя Ваня приглашает нас в Бруклин. Попытайся запомнить эту мою просьбу, если сможешь. А со следующим шариком я тебе все опишу в деталях. Думаю, так будет лучше. С прошлым шариком я столько просьб тебе отправила, ты уж извини.
Борис Павлович. «Личность в раскрытом виде». Монолог Девушки (в финале).
Много-много лет назад, когда я была такая, как ты, я попала в детский санаторий. У меня было подозрение на стригущий лишай. Там нас много было, мы все были одинаково обриты налысо. Каждый день нам мазали головы пятипроцентным иодом. Это было очень больно. Я теперь думаю — почему пятипроцентным? Почему они не могли его разбавить? Я хотела домой, очень хотела домой. Но провела там почти два месяца. Туда даже родителей не пускали. Один раз ко мне пришел папа и тайком через решетку просовывал бананы. Я тогда первый раз в жизни попробовала бананы. Мне не понравилось…
Любимый! Любимый, я здесь!. Хочется говорить. Оближу губы. Помада — невкусно. То ли дело слова, или еще лучше — имена. Звать его по имени — куда вкусней помады. Да имен нет, есть только свои губы. Надкушу нижнюю. Тепло и солоно. Пожую еще. Рот полон кусками щек. Надо еще разжевать язык. Разжевать хорошенько, дочиста!
Тишина подходит ближе
Тишина режет уши
Стою смотрю вокруг
Наступила поздняя осень
Тишина берет бритву
Не скальпель
Но вначале ножницы
Вжик вжик
Деревья стоят голые
Отрезает мочку уха
С хрустом от другого уха
А потом соломкой соломкой
Чтобы лоскутки на ветру
Тишина
Стряхивает капельки
Скальпелем остатки раковины
Теперь удобно
Раздвигает своими тихими пальцами и заглядывает внутрь
Вот она барабанная перепонка
А с другой стороны
Жжик жжик лишнее
Стряхивает капельки
Тишина на моей перепонке
Тссс
Как тихо.
Ирина Карпова. «ВИЧ плюс или Тело в дело». Монолог Ее (в финале).
Знаешь… ты…больше не звони… и не приходи ко мне. Мне трудно говорить, но ты должна понять. Теперь ведь мы как будто на разных планетах живем. Будет лучше, если ты забудешь меня совсем. У тебя появятся новые друзья. Уже появились, наверное, ну там, где тебя на учет поставили, за тобой ведь следят, надеюсь, вас ведь теперь много, так что, думаю, скучать не придется. Ну, счастливо. Будь умницей, слушайся врачей, вообщем…пока… Что? Нет, место в «Мурзилке» уже занято, я, конечно, спрошу, но…але.. але…але…
Изменилась моя жизнь? Да, изменилась. Теперь я смогла позволить себе сделать то, что не позволяла раньше. О чем мечтала, и на что не решалась. Выбрала в центре красоты несколько сеансов кислородного массажа с антицеллюлитным обертыванием, сказала соседке, что она — глупая мещанка, которая не видит дальше своего коврика в подъезде, призналась отцу, что я его ненавижу, позвонила подруге и сообщила, что больше никогда не хочу ее видеть, потому что год назад она увела моего парня, и хотя у них ничего не вышло, я ее не простила, ушла с нелюбимой работы и, несмотря на то, что мои статьи в газете приносят меньше денег, я с радостью беру интервью у одиноких маразматических старых балерин и сижу в библиотеке допоздна выписывая афоризмы и копаясь в архивах, купила себе туфли, на которые облизывалась полгода и я больше не смотрю на каждого нового мужика как на потенциально возможного мужа и я больше никогда и никому не позволяю мне хамить или делать что-то, что мне не нравится! В моих планах добраться автостопом до Праги, выучить английский, написать письмо бабуле, которой я не писала уже три года, наконец, познакомиться с женой брата, выбор которого я почему-то изначально не одобрила, не общаться больше с алкоголиками, трудоголиками, моральными импотентами, шовинистами, альфонсами, извращенцами и убийцами. В моих планах … счастье… нет… в моих планах любовь…нет, снова слишком пафосно… в моих планах…наверное, просто жить!
А недавно я узнала, что беременна. Левон просит оставить ребенка…
Николай Коляда. «Венский стул». Монолог Ее.
В детстве меня подстригала мама. (Стрижет волосы, рассказывает негромко, не спеша). Волосы потом собирала с пола и бросала в горящую печку. Мы жили в городе, но у нас был свой дом, бревенчатый, тёплый, просторный. В доме стояла толстая-толстая печка. Она называлась «груба». Почему «груба»? Я не знаю. Какое хорошее слово – «Груба». Гру-ба. Чик-чик. Она стояла посредине нашего большого дома и своими круглыми боками выходила во все комнаты. В одной комнате её бок, и в другой комнате кусочек её бока. Она была горячая-прегорячая, докрасна раскалялась, даже кое-где с неё слезала чёрная краска. Её топили углём. Я сяду на табурет возле грубы, в комнате темно, вечер, по потолку бегают красные полоски, отражаясь из печки. Я сяду, мама ножничками — такие кривые были ножнички, неудобные очень – она меня ими «чик-чик». «Вот и хорошо, — говорит, — доченька. » Потом волосы подметала и бросала в печку, в грубу. И они вспыхивали как порох, трещали, кривились, ломались на огне! Чик-чик. В печку их нужно было бросать потому, чтобы потом не болела голова у доченьки. У меня, то есть. Если выбросить волосы на помойку, то ветер разнесёт их и будет болеть голова — такая примета. Так мне мама говорила. Чик-чик. А у нас в парикмахерской этого не знают. Приходит к вечеру уборщица, подметает волосы — а их к концу дня много-много на полу, всё смешается, куча такая. Чик-чик. Подметает и выносит их в мусорный бак. Печки у нас в парикмахерской нету. Я потом хожу по улицам, вижу женщин со злыми, сердитыми лицами и думаю: вот, вот, вот! Они ходили стричься в нашу парикмахерскую, и сейчас у них болит, болит, болит голова. Чик-чик. Чик-чик. Вы слушаете меня? Я вас утомила? Не буду, не буду больше!
Николай Коляда. «Венский стул». Монолог Ее-2.
Мама умерла, когда мне было восемь лет.. Я была совсем маленькой, но я помню её похороны. Помню её маленький гробик, её холодную руку. Потом прошло несколько дней и я стала забывать о похоронах, о страшных этих похоронах, о серых лицах людей, о кладбище с крестами, о плачущих лицах, о кошке, которая бегала у всех под ногами – чёрная кошка с горящими безумными глазами. Прошло несколько дней и я стала забывать всё это. Тут пришёл с работы папа. Фотограф, который был на похоронах, на похоронах мамы, передал папе пакет, фотографии. Я не помню этого фотографа, не помню, чтобы нас фотографировали, и зачем, зачем его позвали, зачем есть такая традиция — звать на похороны фотографа? Папа принёс домой фотографии. У него в руках было три таких вот чёрных пакета из-под фотобумаги. Он доставал фотографии и показывал мне. И я опять всё увидела. Увидела людей, увидела страшную эту кошку, увидела маму, мою маму увидела мёртвой, она лежала в гробу, я всё увидела, всё вспомнила и закричала, так страшно закричала, мне стало так плохо, всё потому что вспомнила, так жутко, так страшно, я кричала, кричала, кричала! (молчит, уставившись в одну точку, вытирает слёзы). Вы думаете — я сумасшедшая? Да? Но ведь у многих людей есть предметы, которых они боятся. Вот, когда я доставала ножницы, я увидела, что вы боитесь их, боитесь острых предметов, правильно? Вы испугались ножниц, а я не боюсь их. Но вы не показали виду, что боитесь ножниц, вы — мужчина, я — женщина, глупая женщина и потому я сразу закричала, как только увидела эти чёрные пакеты, то есть, чёрный пакет, который вы достали из сердца. Простите, что я закричала. Я не хотела напугать вас. Мне кажется, что там, в этих чёрных пакетах, в чёрных этих штуках живёт Смерть. Она живёт там и вылетает, как только вы заглядываете туда, в этот пакет. Я не хочу умирать, я не хочу, чтобы кто-то умирал. Пусть живут все. Места всем хватит. И глупым, и умным — всем. Вы простили меня? Я больше не буду кричать и пугать вас. Вы простили меня? Простили?
Николай Коляда. «Черепаха Маня». Монолог Иры (сцена разговора со Славой).
Дура я. Дура. Правильно. Разве любовь, когда человека кормишь с ложечки, одеваешь его, купаешь его, спинку трёшь, носишься за ним, на работу звонишь: «Ты шарфик не забыл? Здоровье как? Закрой форточку! Не ходи по морозу! Тебе это и это — вредно!». Это — не любовь. Конечно, не любовь. А так что-то. Неизвестно что. Я виновата во всём сама. Дура. Было когда-то ощущение, что ты спас меня, я спасла тебя. Но проходит много лет, выясняется, что это не любовь, а привычка была. Выясняется, что надо детей, что надо освободиться от снов и кошмаров, что — я, я, я, я, я. Вот что тебя волнует. И потому — развод. (Молчит). Ладно. Чёрт с тобой. Буду жить одна. Легче одной. Никто меня зато не попрекнёт, не поторопит, не закричит, не обзовёт дурой, идиоткой. Чёрт с тобой. Что ж делать, раз не заладилась моя жизнь с самого начала. Так и будет теперь ползти, как черепаха, плестись до самой смерти. Ну, что же. Заведу себе собаку. Буду с ней разговаривать. Кормить её буду. Лечить. Она хоть будет преданной. Это уж точно. В обиду не даст никому. Хотя зачем мне собака? У меня Маня есть. Манечка. Она, моя ласточка, моя, моя. (Встала на колени, гладит черепаху). Никому не отдам, крохотулечку мою. Моя будет, бедная моя. Только моя и ничья больше. И слава Богу. То есть, Слава тут не при чём. Был у нас Слава — ну и славься ты, Слава, на других дворах, не на нашем. (Раздевается, раскладывает постель). Давай, Маня, спать. Завтра на работу. Ложись и ты. Выключить тебе, Маня, свет? (МАНЯ ест быстро-быстро). Ну, поешь, поешь, моя милая, поешь ещё. А я буду спать. Спать, спать, спать.